— Этого я и боялся, — вздохнул старик. — Подай мне плащ, Чарис, и крепкие башмаки. Себе тоже возьми плащ. Ты отведешь меня в горы. Есть там человек, которого я должен найти.
Теперь, после той ужасной ночи и кровавого дня, снова настала ночь, и Чарис сидела рядом со страшным чудовищем. Чарис затрясло еще пуще, и Гамаль обнял ее за плечи.
— Прости меня за то, что тебе пришлось вытерпеть, милая. Но без тебя я нипочем не ушел бы так далеко.
Чарис едва не заплакала — теперь уже не от страха. Доброта и сочувствие в голосе старика тронули ее особенно сильно после ужасов минувшего дня.
— Но здесь-то нам ничего не грозит? — прошептала она.
Гамаль посмотрел на спящего зверя, и она прочла тревогу на его усталом лице.
— Я бы так не сказал, дорогая. Большой Медведь когда-то был моим другом, но в этом создании мало что осталось от прежнего человека. С ним надо вести себя осторожно. Постарайся не выказывать страха и не смотри ему прямо в глаза. Животные видят в этом вызов или угрозу. Хорошо бы найти еду, тогда у нас будет меньше причин беспокоиться.
— Куда мы идем, господин? Там дальше ничего нет, кроме старой крепости и пары селений.
— Мне надо найти молодого человека, который жил у нас во дворце.
— Разрисованного?
— Да, его.
— Он с Харадом. — При мысли о Хараде ей стало спокойнее. Жаль, что его с ними нет — тогда она и зверя бы не боялась. — Но как же мы их найдем?
— Завтра я попрошу Медведя взять его след. Медведь с ним встречался. Прости, дитя, но я очень устал и нуждаюсь в отдыхе. Ты тоже постарайся уснуть. Медведь проспит самое меньшее до рассвета. — Гамаль лег, положив голову на руку, и скоро его дыхание стало ровным.
Чарис пришло в голову, что сейчас она могла бы потихоньку уйти. Страшная женщина, приказавшая убить господина, ясно дала понять, что без нужды никого убивать не следует. И про дворцовых слуг упомянула особо. Теперь опасность наверняка миновала. Это казалось заманчивым, но Гамаль? Он стар и слеп, говорила себе Чарис. Как он найдет Харада и татуированного один, без помощи? «Их отыщет зверь, — возражал упрямый голос внутри. — Гамаль сам сказал, что этот джиамад был его другом. Уходи! Спасайся!»
Эта мысль была не просто заманчивой — она была верной.
Чарис медленно поднялась, чтобы не потревожить Гамаля. Луна вышла из-за облака, и при ясном свете Чарис хорошо стало видно, как хрупок и слаб старик. Глаза у него запали, глубокие морщины походили на шрамы.
«Без меня он погибнет», — с полной уверенностью осознала она.
Где-то поблизости журчала вода. Чарис посетила новая мысль, и она пошла в темноте к ручью. Он струился по камням, образуя маленькие водопады. Чарис, идя по течению, добралась до заводи футов тридцати в поперечнике. Посидела немного на берегу, разделась и, вся дрожа, вошла глубоко в воду. Она стояла как статуя, держа руки под водой. Скоро мимо проплыла рыба, потом другая. Чарис не шевелилась. Так прошла целая вечность, и наконец показалась еще одна крупная рыбина. Чарис молниеносно схватила ее, выкинула на берег и снова застыла. После нескольких неудачных попыток она поймала еще одну, тоже большую. Прошли часы, прежде чем она, стуча зубами от холода, вышла на берег, где трепыхалось шесть увесистых рыб. Чарис вытерлась своей рубашкой, надела длинную зеленую юбку, накинула плащ и улыбнулась. Отец, который еще в детстве обучил ее такому способу ловли, мог бы ею гордиться. Положив свой улов в подол, она отнесла его к месту привала. Гамаль и зверь еще спали. Она улеглась рядом со стариком и тоже уснула.
Проснулась она на рассвете. Гамаль еще спал, но зверь зашевелился, встал и начал принюхиваться. Чарис, заставив себя быть спокойной, сказала:
— Я раздобыла тебе еду, Большой Медведь. Ты рыбу любишь?
— Рыба хорошо, — ответил он, подрагивая ноздрями.
Она положила на землю четырех рыб. Медведь таращился на нее во все глаза, но она на него не смотрела.
— Как ты ловить их? — спросил он.
— Руками. Меня отец научил.
Он молча уселся на корточки, взял одну рыбу и оторвал зубами большой кусок.
— Осторожно, костями не подавись, — сказала Чарис, достала из котомки огниво и принялась складывать костер.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Скилганнон, поднявшись на холм над деревней, смотрел на работающих внизу людей. Харад сбрасывал с крыши одного из домов обгоревшие стропила. Крестьяне хлопотали повсюду, исправляя причиненный набегом ущерб. Они уже похоронили своих убитых односельчан и пытались вернуть своей жизни хоть какую-то видимость порядка. Скилганнон восхищался ими. Как это по-человечески — тратить время и силы в тщетной борьбе с неизбежным. За первым набегом последуют другие. Враг пришлет новых солдат, чтобы взять в плен Аскари, и снова запылают дома, и будут новые жертвы. Он попытался объяснить все это раненому Киньону.
— Что же нам делать, как не строиться заново? — спросил тот. — Ведь это наши дома.
Скилганнон сходил на разведку в сторону юга, но признаков нового нашествия не увидел. Тот, кто послал давешний отряд, лишь по прошествии времени поймет, что дело неладно. Сколько же ему понадобится? Сутки? Двое? После этого они явятся вновь, и в большем числе. Сознание этого наполняло Скилганнона гневом и грустью.
Ландис Кан говорил ему, что мир изменился до неузнаваемости. Что за чушь! Ничего не изменилось. Разве что Смешанных стало больше, а мир людей каким был, таким и остался. Жестокость и насилие, алчность и жажда власти. Мысли Скилганнона обратились к Аскари. С каким хладнокровием и отвагой защищала она от зверей молодого Ставута! Джиана в ее возрасте поступила бы так же. Как могла ее героическая натура подвергнуться таким извращениям? Как могла Джиана превратиться в королеву-колдунью, холодную, злобную, ставшую причиной смерти тысяч людей? Как могла... Чтобы вернуть себе трон, ей приходилось сражаться, набирать армии и побеждать. Поначалу она проявляла великодушие и предлагала побежденным примкнуть к ней. Один молодой принц, вспоминал Скилганнон, согласился, а после предал ее, увел свои войска с поля битвы и перешел к Бораниусу. Несколько месяцев спустя он попытался бежать с семьей в Тантрию и был взят в плен. Скилганнон сражался тогда на востоке и не присутствовал при казни, но впоследствии ему рассказали, как это происходило. Джиана поставила предателя и его семью перед своими войсками. Сначала лишили жизни пятерых детей, затем двух жен, и тогда Джиана подошла к убитому горем принцу.
— Такова цена измены, — сказала она, — а теперь ступай вслед за ними. — И перерезала ему горло.
Вернувшись, Скилганнон пошел прямо к ней. Он отказывался верить, что она приказала убить детей.
— Это мне тяжело далось, Олек, — сказала Джиана, — но иначе было нельзя. Смерть семи невинных воспрепятствует новым изменам. Идет война, и люди должны знать, что их ждет, если им вздумается предать меня.
Да, думал он, это послужило началом. За этой казнью последовали другие, а потом был вырезан целый город. В тот день он стал Проклятым, ибо его люди сотворили это по его приказу.
Ему вспомнился разговор с ясновидящей жрицей Устарте.
— Все мы носим в своих сердцах семя зла, — сказала она, — даже самые чистые и святые из нас. Такова человеческая природа. Нам не дано искоренить это семя. Все, на что мы способны — в лучшем случае, — не дать ему прорасти.
— Как же это сделать? — спросил Скилганнон.
— Не холить его. Семя дает всходы, если питать его ненавистью и злобой, и разрастается в темных углах души, словно рак.
— И если оно уже проросло, то надежды для человека нет?
— Надежда есть всегда, Олек. Ты уже подрезал свое злое растение и перестал его поливать, но Джиана, боюсь, этого не сделает никогда.
— Знаешь ли ты, сколько в ней хорошего? — сказал он с тяжелым сердцем. — Какой доброй, отважной и верной она была?
— И какой жестокой, преступной и страшной. Это проклятие абсолютной власти, Олек. Некому тебя укорить, а законы ты пишешь сам. Нам хочется верить, что зло — это нечто отдельное от нас, даже чуждое. Хочется думать, что тираны не такие, как мы. Что они не люди. Но это не так. Просто они сорвались с цепи и творят, что им вздумается. Разве простой человек, обозлившись за что-нибудь на соседа, не думает, как бы ему навредить? Это случается то и дело. Что же его останавливает? Чаще всего страх перед наказанием или тюрьмой. Что сдерживает Джиану? Ничего. Чем страшнее она становится, тем больше укрепляется ее власть. Мне жаль ее, Олек.